В Ивангородском музее с 27 января работает выставка «Иван Билибин: последний год», рассказывающая о последнем периоде жизни художника.
Знаменитый русский художник вернулся в Советский Союз из эмиграции в 1936 году. По приезде И. Я. Билибин поселился в Ленинграде, в доме на Гулярной улице (ныне улица Лизы Чайкиной). Преподавал во Всероссийской Академии художеств, работал также и как художник театра. В 1937 году И. Билибин выпустил серию иллюстраций к роману Алексея Толстого «Петр Первый», а еще через год – к «Песне про купца Калашникова» М. Ю. Лермонтова.
Намеченная на сентябрь 1941 года персональная выставка И. Я. Билибина так и не состоялась: Началась Великая Отечественная война. Художнику предлагали уехать, но он отказался эвакуироваться из блокадного города, сказав: «Из осажденной крепости не бегут, ее защищают».
И. Я. Билибин продолжал работать, создавая эскизы открыток, иллюстрации. Сказочные мотивы отошли в его творчестве на второй план. Стилистика его работ стала более графичной, строгой, стилизованной под гравюру. На одном из его последних рисунков – эскизе к открытке «Ледовое побоище», изображены русские воины, побеждающие тевтонских рыцарей. Накидка на одном из рыцарских коней расписана изображениями свастики – так художник провел историческую параллель из тринадцатого века в двадцатый, выразив свои надежды на победу.
Из воспоминаний Ивана Билибина, представленных на выставке и до сих пор не опубликованных (январь 1942 года): «22 июня (1941) Молотов сообщил, по радио, что война с немцами началась. Стало, при слушании этого сообщения как-то жутко и кисло на душе. Потом по радио начали раздаваться воинственные патриотические песни. Ночью, прекрасной северною белою ночью, завыли сирены. Первая воздушная. Не скрою, что было страшновато. Мы ведь тогда еще не знали, что на долгий кусок времени, тревоги эти были совершенно безвредны. Во время этой первой тревоги из зениток открылась по ним стрельба. Часа в два или в начале третьего из соседней квартиры по радио (у нас был приемник ЦРЛ 10, по которому сигналы не передавались) раздались звуки сигнала отбоя, а потом через стену я разобрал слова: «Отбой воздушной тревоги».
По глупости (или по трусости) я лег спать одетый. Очень скоро я перестал это делать. На другой день в Академии Художеств один из моих студентов сказал мне следующее. Накануне, в субботу 21 июня, он ездил в Петергоф на пароходике. Возвращался он на пароходе же около часа ночи. Когда они были уже в районе Морского канала, все увидели на фоне светлого ночного неба вереницу аэропланов, летевшую совершенно низко по направлению к Финляндии. С удивлением все увидели, что на крыльях были изображены кресты, а может быть, свастика; но особенно удивились все и ничего не поняли, когда с аэропланов в воду, словно яйца, стали падать какие-то длинные, казавшиеся очень светлыми, предметы. Вдруг откуда-то с нашей стороны началась орудийная стрельба по аэропланам, которые быстро поднялись и скрылись.
Сейчас, когда я пишу эти строки, 5 января 1942 года, этот первый период войны остался где-то очень далеко позади. Тревог было очень и очень много, но ущерба они решительно никакого не причиняли. Начинали выть сирены. Прохожие забирались в подъезды, иногда длились довольно долго, час и дольше, а иногда бывали и очень короткие, потом из открытых окон, из квартир, где было радио, раздавались звуки отбоя, и движение восстанавливалось. Сложилась даже такая легенда, будто Хитлер, чтя память Петра Великого, решил не делать разрушений в городе Петра. Перед продуктовыми магазинами сразу же образовались длиннейшие очереди, но большинство горожан настоящих запасов себе не сделали. Скоро была установлена и карточная система, но одновременно существовали магазины, где продавались продукты не по карточкам, а по коммерческой цене.
Какие мы были глупцы, что, невзирая на длиннейшие очереди, мы не делали себе запасов! Ведь продуктов было еще очень много: колбасы, сыры и разнообразные консервы, крупы, растительное масло и прочее. Покупалось, что как-то на ближайшие дни. Сейчас, когда мучительно хочется есть, когда подбираешь пальцами каждую хлебную крошку, когда помимо скудных карточек, купит решительно негде и нечего, готов рвать на себе последние волосы, что не запаслись мы, в сущности, ничем».
Когда блокадное кольцо сомкнулось, а налеты и обстрелы стали чаще, Билибин и Потоцкая перешли жить в «профессорский дот» – так называли помещения в Академии художеств, где размещались профессора и их семьи. В это время, как впоследствии вспоминал искусствовед И. А. Бродский, художники нашли коробку с японскими стоячими воротничками. Каждому как раз тогда выдали по два стакана фруктовой воды. Понадеявшись, что воротнички содержат крахмал, художники решили сварить кисель. Но, как сказал Билибин, «японцы обманули…» Воротнички оказались сделаны просто из эластичной ткани, и никакого киселя не получилось. Билибин пустил в оборот выражение «кисель из воротничков», обозначая им несбыточные надежды, а про сами высохшие и порозовевшие кусочки эластичной ткани говорил, что они непременно должны стать экспонатами будущего музея блокады Ленинграда.
Несмотря на блокадные условия, художники замечали и восхищались красотой Ленинграда. Из воспоминаний искусствоведа И. А. Бродского: «Выйдя из Академии, мы увидели, что мост Лейтенанта Шмидта закрыт. Тогда осторожно, держась друг за друга, мы спустились у сфинксов на лед и медленно, боясь упасть, пошли по заснеженной ледяной тропе. На Неве, в открытом пространстве, было ветрено и холодно. Мы шли медленно, осторожно обходя проруби, из которых ленинградцы брали воду, часто останавливались. Город был очень красив при луне. Гранитная набережная казалась высокой неприступной стеной, за которой высилась темная громада Академии Художеств. Она стояла, как мощная крепость. Да и впрямь была ею.
В окнах первого и второго этажа по фасаду здания были выложены бойницы и амбразуры. В них были установлены пулеметы. Город готовился к уличным боям. Академия становилась мощным опорным пунктом обороны большого района. Постоим, отдохнем… «Какой красавец наш город!» — воскликнул Иван Яковлевич. Отсюда, с Невы. Знакомы ансамбли Ленинграда смотрелись необычно».
Иван Билибин работал до последнего дня жизни. Он умер от дистрофии в возрасте 66 лет 6 февраля 1942 года. Один из его соседей по «профессорскому доту», художник-график В. А. Успенский, вспоминал о его последних днях: «Он работал до последней минуты, со светильничком, и последний его рисунок был великолепен. Он уже лежал, я сидел около него, было поздно, я страшно устал, хотелось лечь спать. Поднялся. «Посидите еще, Влад. Ал., завтра мы уже не увидимся», – сказал Билибин. И когда я утром к нему пришел, его уже не было в живых, его унесли из комнаты». И. Я. Билибин похоронен на острове Декабристов, там же, где и остальные погибшие в блокаду профессора Академии художеств.
На выставке, предполагающей самостоятельное, без помощи экскурсовода, погружение в атмосферу последнего года жизни Билибина, представлены мемориальные предметы, некоторые из которых экспонируются впервые. Оригиналы документов, написанных рукой самого художника – дневники, воспоминания, письма и уведомления Билибину из официальных организаций. Инсталляция «Мемориальный кабинет» показывает письменный стол с лампой, на нем – конверты с открытками, дневниковые записи. В витрине – пряничные доски, использовавшиеся для изготовления печатных пряников, сохранившиеся, несмотря на блокаду. Еще одна инсталляция наглядно рассказывает об истории с воротничками.
Выставка продлится недолго, всего месяц, и закончится 28 февраля.
А. Петров